Разрушение статус-кво на Северном Кавказе чревато кровопролитием, считает социолог Денис Соколов.
Бомбы замедленного действия могут сработать в любой момент, отмечает эксперт.
О том, какие проблемы сегодня стоят перед северокавказскими республиками и почему федеральный центр неспособен изменить ситуацию, в интервью «Росбалту» рассказал руководитель исследовательского центра RAMCOM Денис Соколов.
— К Чечне за последние годы сложилось отношение как некому особому региону, жизнь в котором протекает по своим законам. Можно ли таким «особым регионом» назвать весь Северный Кавказ?
— Без сомнения, весь Северный Кавказ отличается от остальной России. Но в то же время он делится как минимум на две части. Есть западный Северный Кавказ, к которому относятся Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкессия, Ставропольский край, большая часть Краснодарского края и частично Северная Осетия-Алания. И есть Северный Кавказ, расположенный восточнее Военно-Грузинской дороги и Дарьяльского ущелья, — это Чечня, Ингушетия и Дагестан. Разница между ними очень большая. Например, если в республиках западного Северного Кавказа в мечети и храмы стабильно ходят не более 1% населения, то в Дагестане, Чечне и Ингушетии почти каждый житель так или иначе ассоциирует себя с какой-то религиозной общиной или братством.
Дело в том, что западный Северный Кавказ в свое время был в гораздо большей мере советизирован. Там раньше началась урбанизация, и сначала Российской империи, а потом Советскому Союзу удалось глубже перестроить общество. К тому же в процессе завоевания и колонизации территории адыгских народов, ногайцев, балкарцев и карачаевцев Российская империя истребила или вытеснила в Турцию сотни тысяч горцев. Параллельно шло активное заселение этих земель выходцами из других регионов страны.
Восточный Северный Кавказ был колонизирован в значительно меньшей степени. Например, в Дагестане, особенно в горах, местное население не было так разбавлено колонистами. Конечно, при Российской империи, а затем при СССР местные джамааты были трансформированы. Но первое же постсоветское поколение реконструировало сельскую и городскую культуру, а в 1990-е началось возрождение ислама. Кроме того, в последние годы существования СССР начала восстанавливаться вакуфная собственность (что-то вроде целевого капитала религиозной общины), а семейные земельные участки под видом приусадебных возвращались к прежним хозяевам. Это было несложно — на Кавказе каждый знает, где его родные камни. Такой подход меняет отношение ко всему. Была сохранена общинная структура, и именно она во многом определяла микрополитическую среду для первого, а частично и для второго постсоветского поколения. Для жителей восточных северокавказских республик отношения внутри сельской общины в принципе важнее выборов, политических игр или борьбы разных исламских течений.
— Каково место федеральной власти во всей этой структуре?
— Она скорее выступает как инструмент новой региональной элиты для расправы над политическими противниками. На восточном Северном Кавказе сложился некий властный гибрид. Во-первых, в него входят представители старой номенклатуры уровня секретарей райкома, то есть люди, сохранившие контроль над земельными ресурсами и финансовыми потоками. Поскольку у них не хватало операционных возможностей, они были вынуждены опираться на криминал. Потом к этому тандему добавились силовики — а на Северном Кавказе граница между полицией, ФСБ и криминалом в принципе не очень четкая. У этого гибрида сложились свои правила игры, совершенно непрозрачные для Москвы.
В итоге представители центральной власти скорее используют местный «расклад» в своих политических и карьерных целях, а также как источник коррупционного обогащения. Этими задачами проникновение России на восточный Северный Кавказ почти ограничивается. Почти — потому что с начала 2000-х существует еще один общий и весьма доходный совместный проект федеральных силовиков и местных политических элит: борьба с международным терроризмом.
— Насколько восточные северокавказские республики в принципе включены в общероссийское пространство?
— А есть ли вообще какое-то «общероссийское пространство»? Мегаполисы в России коренным образом отличаются от провинции и даже от собственных пригородов, которые, по сути, застряли в советской эпохе. Хотя, конечно, степень отчужденности дагестанского сельского общества от общероссийской институциональной среды гораздо больше, чем во многих других регионах.
— Хорошо, можно ли сказать, что Дагестан и Ингушетия включены в российское правовое поле?
— А Кущевка, например, была в него включена? Дело ведь на самом деле не столько в Северном Кавказе как таковом.
Но если более конкретно отвечать на ваш вопрос, то в Дагестане, например, в правовом поле сложились две параллельные среды. Одна из них — малый и частично средний бизнес. В первую очередь речь идет об огромной приусадебной экономике и цехах, которые люди создавали своими усилиями. Махачкала на частных фабриках производит 25% отечественной обуви. Мебельные производства есть даже в дагестанских селах. В этой среде сформировалась система, которая представляет собой нечто среднее между правом обычным и шариатским. При этом нельзя сказать, что там сложилась некая общая шариатская среда. Это скорее некое творчество людей по созданию собственного правового поля — по причине отсутствия государственной системы правосудия или же в связи с ее недоступностью, потому что она дорогая: в ней побеждает тот, у кого есть деньги и влияние.
Есть еще правовая среда банкиров, чиновников и условно крупного бизнеса, связанная с государством. Она взаимодействует с правоохранительными органами и судами — и устроена так же, как и в любом другом российском регионе. Только тут все работает более откровенно. Например, если в Петербурге в какой-то ситуации чиновника посадят, на Северном Кавказе попросту убьют. Или когда в большинстве российских регионов будут делать вид, что идет судебное разбирательство, в Дагестане сразу дадут взятку.
Но уровень понимания правового государства по всей России приблизительно одинаков. Есть только культурные различия.
— То есть это просто ответ на неработающую судебную систему в России в целом?
— Да. Пример Северного Кавказа более выпуклый во многом потому, что процент включенных в неформальную экономику по всей стране составляет около 10%, а в Дагестане, например, только официально — более 50%. И все эти предприниматели нуждаются в судебной системе.
— Почему теневой сектор так разросся именно в северокавказском регионе?
— Очень большое число местных жителей изначально оказались вне сферы официальной экономики. В 1990-е закрылись многие предприятия, построенные в СССР, и почти все, кто на них работал, уехали. В итоге в северокавказских республиках практически не осталось финансовых и административных институтов, которые составляют основу формальной экономики.
— Чечню иногда называют российским «внутренним зарубежьем». В Дагестане и Ингушетии, на ваш взгляд, события развиваются по такому же сценарию?
— Сегодня почти каждый регион России можно назвать «внутренним зарубежьем». Институциональных скреп в стране уже нет. Есть только советский человек, который доживает последнее десятилетие вместе с путинским поколением элиты, и разложившаяся вертикаль, которая держится в основном на деньгах и насилии. А вот институтов, скрепляющих государство, фактически не осталось. Разве что ФСБ — но это скорее некая олигополическая сеть, контролирующая насилие и финансовые потоки…
— Чем отсутствие институциональных скреп опасно для Северного Кавказа?
— Принято считать, что именно этот регион настроен сепаратистски. После 1991 года на восточном Северном Кавказе колонизационного, то есть условно русского населения, почти не осталось. В других кавказских республиках прослеживается аналогичная тенденция. По данным политических географов, например, Александра Панина из Ставропольского Университета, только в Ставропольском крае «центр масс» этнически русского населения каждый год сдвигается приблизительно на десять километров на север и запад. На самом деле эти процессы протекают еще быстрее: некоторые люди до сих пор зарегистрированы в селах, но по факту там даже их родители не живут. А начало было положено еще в 1970-е, когда молодежь из сельской местности перестала возвращаться домой после учебы в городах.
Так что с точки зрения населения Северный Кавказ, особенно восточный, как бы уже дерусифицирован. К тому же демографические процессы сопровождаются активной реисламизацией, импортом и реконструкцией новых исламских институций.
Но при этом у местной политической элиты нет никакой собственной повестки. Те группы, которые поддерживают некий сепаратистский проект, не в состоянии его реализовать в силу отсутствия денег, ресурсов, политической организации и людей.
— То есть страхи, что республики Северного Кавказа могут попытаться попробовать на зуб прочность государства, необоснованны?
— Они раздуваются, потому что выгодны и тем, кто живет в регионе, и тем, кто выделяет ему финансирование. При этом надо понимать, что при ослаблении государства все может измениться. Конечно, есть вероятность, что в этом случае все основные игроки быстро договорятся и будет найден какой-то проект, предотвращающий насилие. Но она не такая уж большая.
Дело в том, что, во-первых, в регионе отсутствует реальная политическая элита. Каждое ее поколение аккуратно зачищалось сначала Российской империей, затем Советским Союзом, сейчас — новой Россией. Людей, которые могли бы ею быть, или вовлекают в московскую элиту, или выдавливают за пределы политического поля.
Еще одна мина замедленного действия — большое количество спорных территориальных вопросов. Безусловно, очень большое значение будут иметь внешние факторы — как поведут себя соседние республики, Турция, Иран, Западная Европа и т. д. Однако шансов на бескровное разрешение возможных конфликтов не очень много, и если государство ослабеет, с большой долей вероятности придется пройти через войну всех против всех.
Получается очень странная ситуация. Тот статус-кво, который существует, мешает формированию политической элиты в регионе и созданию институтов. Но разрушение этого статус-кво чревато кровопролитием.
Например, на 14 июня назначен чрезвычайный съезд ногайского народа в Ногайском районе Дагестана. Причина — отчуждение земель ногайцев, сначала ставших землями отгонного животноводства, а теперь и вовсе оформляемых как новые поселения, резидентами которых будут горцы-отгонники (аварцы, даргинцы). Это позволит администрации распродать сотни тысяч гектар. Горские чабаны, которые последние 30-50 лет живут как бы на фермах и надеются узаконить свои домохозяйства, — лишь инструмент обогащения очень небольшой группы людей. На очереди — земли кумыков.
Что произойдет раньше — лопнет терпение у очередной группы, которую грабят поддерживаемые Москвой элиты, или система ослабеет и все эти конфликты, как мины заложенные в последние 100 лет, столкнут лбами целые народы? Покажет время.
— Возможно ли, что модель выстраивания отношений с северокавказскими республиками будет изменена, чтобы избежать обострения ситуации?
— Та политическая система, которая сейчас сформировалась в России, купировала развитие институтов и политических элит по всей стране. Социальная ткань деградировала. Я бы не стал в этом отношении выделять северокавказский регион из всех остальных. Вернее, как раз там все-таки есть канва, вокруг которой можно договориться. Имеются хотя бы некие неформальные элиты — авторитетные люди в различных этнических группах. В других регионах нет и этого.
Поверьте, если Кавказу будут предложены хорошие институты, он их примет. Сам он, как и любой другой российский регион, никаких альтернатив выработать не может.
— Выходит, что все предлагаемые сегодня меры по развитию Северного Кавказа — это борьба с симптомами, а не с самой болезнью…
— Просто с их помощью умные влиятельные люди решают свои вопросы. Одни — чтобы стать министрами, другие — чтобы заработать денег, третьи — чтобы остаться на плаву в экспертной тусовке. И не надо думать, что они чего-то не понимают.
Проблема в том, что простого выхода из сложившейся ситуации нет. Любой, кто начнет шевелиться в этом направлении, подставит себя под удар. А поскольку горизонт планирования сегодня у всех крайне короткий, никто в таком риске не заинтересован. Никому не хочется решать нерешаемые вопросы.
Но при этом сложившаяся система может деградировать сколько угодно долго. Я бы сказал, что мы находимся в неком асимптотическом хвосте деградации — он может уйти в бесконечность, а может оборваться в любую минуту.
Беседовала Татьяна Хрулева
Источник: